Рожденные бурей - Страница 39

Меер раздраженно посмотрел на нее.

– Моя совесть – это семья. – Он нервно мял худыми пальцами комок смолы. – Без нас они сдохнут с голоду. Понимаешь? Сдохнут! И никто им не поможет… Хочешь идти – иди! – Он ожесточенно махнул рукой по направлению к двери. – Иди, иди! А я еврей, нищий-сапожник… У меня нет родины, за которую я должен положить голову… Был русский царь – меня гоняли как собаку. Пришли немцы – то же самое. Теперь поляки – на улицу страшно выйти. Ну, а если вместо них придут гетманские гайдамаки, то нам станет легче? Я не знаю, какое там восстание и кто кого хочет прогнать. Я знаю только, что еврей должен сидеть дома…

– Сегодня ночью поднимутся рабочие.

– Рабочие? – растерянно переспросил Меер.

На вокзале протяжно загудел паровоз. На мгновение смолк. Затем еще три коротких гудка. Они донеслись сюда приглушенные, далекие. Раймонд быстро встал.

– Прощай, Меер! – взволнованно сказала Сарра.

– Так ты идешь? – Голос Меера дрогнул.

– Да.

Меер с тоской посмотрел на нее. Сарра ждала еще несколько мгновений.

– Перебьют вас. С чем вы против них пойдете? – чуть слышно пробормотал он.

Затем, тревожно мигая воспаленными веками, нагнулся, поднял с земли зашитый в кожу сапожный нож.

– Возьми хоть это…

Дверь за ними закрылась. Меер долго сидел неподвижно. Тревожные, недобрые мысли не оставляли его.

В комнате, стоя, тесно прижимаясь друг к другу, смогли поместиться около пятидесяти человек. Остальные стояли во дворе, на крыльце и в дверях, ведущих и машинное отделение. Все были вооружены винтовками с примкнутыми штыками.

Окно, обращенное к переезду, Олеся завесила одеялом.

Андрий, переодетый в сухое платье Григория Михайловича, – Ковалло приказал ему это сделать, – стоял с другими в кухне. Васильку Олеся тоже достала батьковы штаны, дала ему свой старый свитер, и сейчас он старательно натягивал на ноги ее чулки. Тут же около него стояли Олесины ботинки.

Мокрую, грязную одежду обоих братьев Олеся бросила в чулан.

– Ну и длинные! – сопел Василек.

Он торопился. Ему хотелось послушать, что говорил высокий дядя с седыми усами.

– Я думаю, друзья, много говорить не надо, – сказал Раевский. – Каждый из вас пришел сюда добровольно, каждый знает, для чего. Давайте же, товарищи, решим крепко: у кого сердце не выносит боя, пусть уйдет. А те, кто остается, кто решил покончить с этими грабителями, с вековыми нашими врагами, тот пусть даст слово рабочее в бою не бежать. – Раевский помолчал.

– А кто побежит… – Он вгляделся в лица товарищей, как бы спрашивая их.

– Того будем стрелять! – закончил за него Степовый.

Раевский нашел его глазами.

– Да, кто побежит, тот не только трус, но и предатель.

Раевский стоял у окна, опираясь рукой на винтовку. Он говорил, не повышая голоса, как всегда сдержанно, четко выговаривая слова, вдумываясь в каждую фразу в поисках самого простого, ясного выражения своих мыслей.

И оттого, что этот широкоплечий сильный человек со всезнающими глазами был спокоен, у всех крепла уверенность в своих силах. Обаяние этого человека шло от его простоты, лишенной какой-либо позы, от непоколебимой уверенности в правоте своего дела, которая так характерна для людей, всю свою жизнь посвятивших революционной борьбе.

Ковалло посмотрел на часы:

– Зигмунд, пора!

Раевский надел шапку.

– Да, друзья, – громко сказал он. – Лучше два раза подумать и вовремя уйти, чем потом сбежать…

Никто даже не шевельнулся.

Он заботливо осматривал своих соратников от сапог до головы. Видно, что большинство из них не было на фронте. Ружья держат магазинной коробкой к себе, ремень так натянут, что руку не проденешь. Но по лицам видно – будут драться!.. Вот хотя бы этот курносый парнишка в кепке, нахлобученной на самые уши, – винтовку прижал к себе, словно девушку. Глаза серьезные, но наивно, по-детски оттопыренные губы с головой выдают его восемнадцать лет…

Сзади худой рабочий в кожаной фуражке ответил за всех:

– Передумывать нам незачем. Те, у кого гайка слаба, дома остались. А кто сюда пришел, так не для того, чтобы назад ворочаться.

Раевский вскинул винтовку за спину.

– Передайте, друзья, остальным во дворе и всем наше решение. Командиром революционный комитет назначил меня. А вы изберете двух помощников, – сказал Раевский.

– Чобот!

– Степовый!

– Больше никого?

– Нет!

– Тогда выступаем. Те, у кого есть патроны, двигаются впереди. Захватим склад, оттуда в поселок, а затем – на тюрьму. Каждый десяток знает своего командира?

– Еще бы!

– Знаем!

Сто шестьдесят три человека ушли в ночную темноту. Шорох их шагов смешался с шумом дождя и свистом ветра.

Ковалло оставил дом последним. Он даже не обнял дочери, – как-то неудобно было при Ядвиге и Птахе.

«Не вовремя, скажут, старый черт расчувствовался. Еще, глядишь, и слезу пустит». Он обвел глазами знакомую комнату и, глядя на ноги, с деланным равнодушием сказал:

– Ты того, доченька… не бойся! К обеду придем. А ты нам картофельки поджарь к тому часу да огурчика вынь… Ну, бувай здорова…

На пороге еще раз оглянулся. У Олеси – полные глаза слез.

– Ну, вот еще! Сказал, к обеду вернемся… – И, торопясь, добавил: – Ты, Андрий, присматривай тут. Запрись и не пускай никого. Я б тебе ружьишко оставил, но это хужей. Топор тут, в сенях… – На ступеньках тихо сказал Андрию: – Ежели неудача, забирай Олесю, Ядвигу Богдановну, тючок барахла и тикайте в Сосновку.

– А дом как же?

– А черт с ним! Ежели разобьют, так тут нам все равно не жить. Ты девку бережи…